Человек — винтик в партийной государственной системе
В уголках нашей памяти сокровенно хранится история не только собственной личности, но и окружающих людей. Вспоминая свою жизнь, часто размышляю над былыми временами
В 1959 году я окончил пединститут и начал работать учителем в Тамбовской семилетней школе, которая второй год шефствовала над колхозной птицефермой. Именно ее заведующим меня и определила директор учебного заведения А.И.Чапрасова.
Вместе с ней в школе тогда было всего шесть учителей: В.М.Минин — русский язык и литература, А.Г.Ямщикова — история, немецкий язык и физкультура, учителя начальных классов М.П. Трубникова, А.И.Завидова, я вел математику, физику и труд. И, надо сказать, учителя работали на общественных началах, совершенно бесплатно, а мою единицу оплачивал колхоз. Кроме начальных, в школе также были 5-й и 6-й классы, в которых обучалось 26 учеников.
Для работы на птицеферме было образовано восемь звеньев по три ученика в каждом. Учителя дежурили по одному дню в неделю, моя смена длилась два дня. Дежурный учитель вставал в пять часов утра, облачался в рабочую одежду и спешил на бригадный двор, преодолевая в зимнее время года глубокие сугробы. Дороги в то время не чистили, так как в колхозе не было бульдозера. Придя, брал упряжь, которая содержалась в теплом бригадном доме, где жила О.В.Трубникова. Взвалив хомут на плечо, взяв в руки вожжи, седелку и поперечник, тащил их к саням. Нередко за ночь снежная метель покрывала сани, как говорится, с головой. После того как они освобождались из-под заноса, начинался самый сложный и весьма опасный момент упряжки. Школьная лошадь находилась на конюшне длиной до 40 метров, рядом стояли еще 15-20 лошадей. Освещалось помещение двумя лампочками по 40 Вт, ее спирали только краснелись. Промышленного тока не было, его вырабатывала самодельная маломощная станция. Вот при такой темноте, почти в полном мраке, учитель, можно сказать, на ощупь находил лошадь.
Видимо, Господь Бог видел эту картину и оберегал учителя от возможной беды. К примеру, строптивое животное могло бы лягнуть задней ногой, и тогда учитель отдал бы дух. Любому мужчине под силу справиться с таким делом, как запрячь лошадь, а для женщины это мучительный труд. Так, чтобы стянуть клещи хомута на шее лошади, надо, стоя на одной ноге, другой упереть левую клешню, а правую подтянуть до уровня груди, чему мешала юбка. Носить же штаны женщине не подобало.
Затем на запряженной лошади учитель ехал за учеником, который ожидал его в дремотно-сонном состоянии. Доставив ученика на объект, приходилось им отгребать снег от двух входящих в помещение дверей. А едва заполнив кормушки зерном и тазики водой, учитель оставлял ученика дежурить до двух часов дня, сам же стремительно несся во весь дух на бригадный двор, где распрягал лошадь, и не шагал, а трусцой бежал домой, переодевался, брал портфель и устремлялся в школу.
Причем после уроков в два часа пополудни он повторял то же самое, что и утром, заезжал уже за двумя учениками и доставлял их на объект. Дежурный ученик уходил домой, а вновь прибывшие принимались за работу: чистили, выметали помет и выносили на улицу, кормили, поили кур до пятого часа, а потом, закрыв дверь и погасив свет, покидали объект. Но в декабре и январе, когда дни были самыми короткими, часто к завершению работы прибывал председатель колхоза П.И.Сорокин и заставлял открывать помещение. Он говорил, что курам нужно удлинять световой день с целью увеличения яйценоскости. Куры же, удобно притулившись на нашестах, закрыв глаза, впадали в глубокий сон. Нижний конец нашеста по указанию председателя начинали трясти. В результате наша канитель пробуждала их, и они начинали слетать с нашестов, порхая крыльями, вытрясая из себя золу.
В те времена на ферму завозили много золы, которую собирали по дворам и строили зольные ванны. В них-то и купались куры, что благотворно сказывалось на их состоянии. Таким образом, проходили по всему 50-метровому помещению, встряхивали 20 нашестов длиной в 3 метра и шириной 2 метра, отчего воздух насыщался золой настолько, что четыре лампочки по 40 Вт еле-еле просвечивались в зольной темноте.
Пока возвращались обратно, куры уже вновь взбирались на нашесты. П.И.Сорокин стоял у двери с уличной стороны, избегая дышать воздухом, начиненным золой. Вот такая процедура часто проходила, которую позже отменили.
Количество кур доходило до четырех тысяч. При ферме была небольшая кухня с плитой, а на ней стоял котел на 12 ведер воды. В нем ежедневно готовили мясную варенку. И вот встал вопрос: «Где и откуда брали мясо?» В колхозе оставались два верблюда, ненужные в работе, вот из них и готовили. За ними шли рабочие быки, а последними были лошади. Кур кормили как на убой.
Однажды в январе проходило заседание правления, на котором я по молодости вспылил, выступая с речью: «Товарищи, что же мы делаем? Руководители еще спят, досматривают утренние сны, а учитель с учеником в 5 часов утра встает и едет на птицеферму, причем в любую погоду — и зимой, и летом, не обращая внимания на буран, метель, ураган, сильный мороз и ливень. И, как следствие, больница, в которой не будет хватать коек». Тут П.И.Сорокин пресек мою речь и сказал: «Слышите, товарищи (обращаясь к членам правления), что гутарит этот, бишь малый (так он всегда меня величал)? Мне кажется, что к нам заслали диверсанта, чтобы развалить колхоз и отравить учеников. Как нам говорит наш дорогой Никита Сергеевич, надо учеников с малых лет приучать к труду, отвлекая их от безделья и озорства, чтобы из них не росли тунеядцы и пьяницы, а этот, бишь малый, против линии партии и правительства. Мы этого так не оставим».
И он, действительно, не оставил. На второй день пригласил из райкома партии двух инструкторов. Они завели меня в кабинет председателя, вернее сказать, в логово, длиной 3 метра и шириной 2 метра с одним окошком (старое здание, изъятое у кулака). П.И.Сорокин сидел за столом и дирижировал процессом, парторг И.В.Калугин стоял у стены, заложив руки в кожанку, а приглашенные бравировали, сновали туда-сюда по кабинету. До меня, словно эхо, донеслись слова: «Мы лишим тебя диплома, работы и сошлем туда, откуда можешь уже не вернуться». Я неподвижно сидел на сундуке, обитом жестью, и вдруг воскликнул: «Работы вы меня лишите, но диплома — нет, сослать меня в вашем праве. А что вы пугаете меня? У меня ни двора, ни кола, вот все на мне: фуфайка от учебы осталась, да валенки с загнутыми носами. Завтра же соберусь и «прощай, село родное, в края дальние поедет молодец». Наступила могильная тишина, будто я их своей речью, словно громом, оглушил. Прошла минута, и Сорокин сказал: «Иди, бишь малый, и делай то, что тебе было сказано».
Вспоминая некоторые моменты из своего прошлого, обуревает меня страх и мурашки волной прокатывают по телу. Момент нахождения лошади в конюшне (Господь посодействовал учителям не попасть в беду), разговор в кабинете председателя. Правду скажу, на Сорокина и инструкторов я обиды не имел, тем более, зла. А чтобы понять ситуацию, нужно знать то время, в которое мы жили и работали. Они были солдаты партии, а мы — народ, для них и вышестоящих должностных лиц были всего лишь винтики громадной государственной машины. В августе 60-го я был назначен директором школы. Тогда же с 1 сентября шефство над фермой отменили, и вся эта задумка Н.С.Хрущева лопнула как мыльный пузырь.
В.П.Трубников, учитель-пенсионер, ветеран Великой Отечественной войны, труженик тыла, село Тамбовка